Жалобная книга [litres] - Макс Фрай

— Все гораздо хуже, — продолжает вещать моя внутренняя идиотка. Ведет репортаж, так сказать, с места событий, из центра циклона, тоже мне, вечерняя звезда прямого эфира. — Кажется, я тебя просто люблю, — объявляет она.

Я содрогаюсь от такой немыслимой пошлятины и уже самостоятельно подвожу итог:

— Это ужасно.

— Ужасно было бы, если бы я от такой новости в джип впечатался, — вздыхает несчастная жертва моего коровьего бешенства. — А так, — утешает он меня, — дело житейское. Карлсон порекомендовал бы тебе принять несколько банок варенья.

Карлсон? Он сказал: «Карлсон»?! Ну, слава богу. Кажется, понимает, что это не я говорила. Как я ему благодарна за эту в сущности неуклюжую и бестактную шутку, описать невозможно.

— Варенья? Ну, лишь бы не внутривенно, — улыбаюсь.

Он изумленно на меня таращится. Миг спустя мы уже хохочем, обнявшись от полноты чувств. Хорошо бы ржать вот так всю ночь, не успокаиваясь ни на минуту, замерзнуть бы, к черту, в этом несчастном автомобиле, под утро, все еще хохоча и, самое главное, не размыкая рук. В том смертном сне, не сомневаюсь, нам приснились бы прекрасные и удивительные сны.

Но все это глупости, конечно. Ничего не выйдет. Несколько минут кряду — и то трудно смеяться. Не так уж вынослив человек, увы.

А успокоившись, мы тут же начинаем дрожать от холода. Быстро-быстро выскакиваем из машины и наперегонки бежим к тускло-золотым окнам кафе. Я, разумеется, побеждаю в этом забеге: уж больно тонкая у меня куртка. Тут поневоле спринтером станешь.

Ослепительно красивая белокурая девушка дежурит у входа, сторожит свет и тепло. Предложила нам три свободных столика, на выбор; мы, не сговариваясь, выбрали самый дальний, в темном, почти неосвещенном углу.

Мест в зале, надо сказать, почти нет: все же вечер субботы. К тому же здесь только что закончил играть какой-то популярный среди посетителей московских клубов ди-джей. Имя его не говорит мне ровным счетом ничего, да и немудрено: в клубной музыке я не разбираюсь. А ведь когда-то бегала по всем рок-концертам, полу- и четверть-подпольным, не особо интересуясь составом выступающих, лишь бы на живой концерт попасть. Но здесь, в Москве, перестала почему-то интересоваться той музыкой, которая звучит за пределами моего плеера. Совсем Золушкой девяностые прокуковала; вот закончатся скоро, все вокруг станут, небось, вспоминать их как прекрасную-страшную сказку, а мне и квакнуть будет нечего. Не жила потому что. Работала, крутилась как-то, книжки читала-переводила, карты рисовала, сочиняла для себя сны, которые все равно никому не расскажешь — не потому что тайна, а просто слов таких нет в известных мне человеческих языках. Ну вот и досочинялась.

И романов у меня, к слову сказать, не было давно. Ох, давно! Может быть, в этом все дело? Засиделась в своем вигваме из слоновой кости, вот и уцепилась за первую попавшуюся возможность поиграть в знакомую, но немного подзабытую игру? А вовсе не…

Спасительная, черт побери, концепция.

— Ты прости, — говорю. — И не обращай внимания. Сама не знаю, что на меня нашло в машине. Этот твой, с позволения сказать, подарок совсем мне крышу снес. У них там любови какие-то роковые, все больше неземные и нечеловеческие. И трудно понять, где заканчиваюсь я, и начинаются все остальные. Мне и прежде нелегко было в этом вопросе разобраться, а теперь и вовсе…

Погубитель мой молча улыбается, кивает и накрывает мою ладонь своей, горячей настолько, что я невольно съеживаюсь в ожидании ожога. И обрываю бодрую, лживую речь на полуслове, потому что — вот она, судьба, боль и благодать, все в одном флаконе, взбалтывать перед употреблением, прятать от детей и домашних животных, ибо — яд.

— Все в порядке, — улыбается. — Ты выбирай давай, чем вечер скрашивать будем?

Хватаюсь за меню, и только потом понимаю, о чем речь.

— Вот так, — вздыхаю. — Не магическое у меня сознание. Самое что ни на есть обывательское. Одно на уме — пожрать.

— А я именно это и имел в виду. Ты за весь день, кроме куска пирога, ничего не съела. Что за магия может быть на пустой желудок?

Гуманный какой и благородный. Даже тошно. Был бы по-настоящему тактичным человеком, постарался бы не казаться таким хорошим. Невыносимо ведь!

Впрочем, в любом случае невыносимо.

— Не нужно так себя изводить, Варенька, — шепчет он. — Все очень, очень хорошо.

— Да, наверное, — соглашаюсь. И вдруг, ни с того, ни сего, снова огорчаюсь: — Вот ведь, ты можешь называть меня по имени, а я тебя — нет, до сих пор. Даже про себя.

— Ну, просто мы очень разные. Все — разные. Не делай из мухи слона. Лучше решай, чем тебя кормить. И осматривайся понемножку. Здесь такая публика — пальчики оближешь!

И ведь да, облизываю пальчики. Облизываю их с наслаждением, дважды… нет, трижды кряду. Сперва, испробовав местный салат из авокадо с креветками, по настоятельному совету рыжего Гудвина. Впервые в жизни это самое чудо-авокадо заморское попробовала, между прочим. Всю жизнь почему-то думала, гадость жуткая, а тут решила, что теперь нечего терять, и рискнула. Оказалось, вкусно. Да и терять мне есть что, как никогда есть — это если не врать себе, не сотрясать внутреннее пространство пионерскими лозунгами…

Больше не буду.

Второй раз я облизала пальчики, еще раз последовав совету своего наставника и прожив пару десятков лет, по праву принадлежащих прекрасной даме в голубом свитере. Кажется, приступ ревности и отчаяния, сотрясавший ее плечи в кафе «Москва-Берлин» морозной мартовской ночью, был чуть ли не единственным печальным эпизодом этой биографии. Следующей серьезной драмой оказалась простуда, подхваченная лет пять спустя, во время романтической прогулки по берегу Женевского озера. Третьей — пропажа бриллиантового кольца в гостинице в Лиссабоне. Иных огорчений она мне не доставила. Быть Анной, дамой в голубом свитере оказалось приятно и просто. Бывают же такие вот легкие, почти невесомые судьбы! Рассказали бы — не поверила бы, кстати. Сказала бы: чушь собачья, вы просто не знаете, каково ей на самом деле.

А вот, оказывается, и так бывает: под личиной счастливой, богатой бездельницы скрывается именно что счастливая бездельница, достаточно умненькая, чтобы не заскучать от мелких приятностей сытой жизни, достаточно примитивная, чтобы не затосковать от такого существования.

Вот и я не заскучала, не затосковала, а как иначе? Еще долго не расставалась бы с нею, будь моя воля, но мой наставник заботливо вернул меня к реальности. На сей раз не тряс, просто положил руку на затылок — и я тут как тут.

— Зачем тебе вместе с нею стареть? — спрашивает. — Невелика радость… А так-то хорошо, правда? Просто рай на земле.